...начало девятнадцатой главы.
Под катом - богемная жись и рассуждения об искусстве.
Пария (XLII)
ГЛАВА 19
Повествующая о видениях Шадрейка
Одним из собравшейся компании любителей музицирования был собственной персоной художник Констан Шадрейк. Он отложил скрипку и устремился ко мне, лучась улыбкой, которая явно была задумана как отеческая, но вполне ясно говорила о его истинных намерениях.
- Падуя! Драгоценная Падуя! – произнес он. Его голос был низким и хриплым – я предположила, что такой эффект дают эллодея в комбинации с лхо. – Ты и представить себе не можешь, как я рад снова видеть тебя в нашей веселой компании!
Он был в хорошем настроении, хотя был уже довольно поздний вечер. Обычно Шадрейк становился все более злым и мрачным по мере того, как продолжалась ночь, а в его крови бродило все больше отравы.
- Я хочу, чтобы ты позировала мне. Прямо сейчас! – заявил он.
- Но я только что пришла сюда, сэр… - запротестовала я.
- Твое лицо было для меня источником вдохновения. Множество дней я прозябал в бесплодном ожидании.
Он настаивал, чтобы я спустилась с ним вниз, в его студию… хотя я сомневалась, что он действительно намерен работать. Остальная компания засобиралась с нами, прихватив выпивку и инструменты – чтобы сопровождать музыкой его размышления о выборе идеальной композиции.
Все это время я не переставала оглядываться по сторонам, ища хоть какие-нибудь следы ребенка, которого видела раньше. Ощущение безотрывно наблюдающего за мной взгляда не исчезало. Я чувствовала себя в ловушке. Мне нужна была тишина и возможность спокойно разузнать что нужно и сбежать – а вместо этого на мне, как гири, повисли распутный живописец и его нетрезвая компания. Но, если я хотела продолжать оставаться Падуей Прэйт, мне необходимо было согласиться и идти с ними.
- А кто же, моя прелесть, купил тебе эти роскошные одеяния? – поинтересовался Шадрейк, когда мы спускались по лестнице. Он оглаживал отворот моего жакета, словно оценивая качество ткани – но это был исключительно повод водить рукой по моей груди.
- Так кто же так баловал тебя? – спросил он.
- Я позировала, - ответила я. – Эту одежду дали мне как раз для этого.
- И кому же ты позировала? – продолжал допытываться он.
- Никому, - отрезала я.
- Так кому же? – не отставал он. Он был непостоянным типом, склонным к перепадам настроения; он легко обижался и оскорблялся – но так же легко было вновь пробудить его гордость и самодовольство.
- Одному бездарю, его зовут Сим, - ответила я.
Он разулыбался. Такой ответ явно очень понравился ему. Он начал рассказывать сопровождавшей нас компании пьянчуг и музыкантов, как когда-то он учил великого Сима всему, что тот знает о рисовании теней, облаков и прекрасных морских пейзажей.
Шадрейк был высоким, тощим, и настолько жгучим брюнетом, что никогда не выглядел чисто выбритым – даже когда пользовался новой бритвой. В молодости он, должно быть, был хорош собой – и несомненно полагал себя таковым и сейчас. Но тяжелая жизнь и наркотики постепенно разрушали его. Он был толст там, где должен был быть стройным, там, где должно было быть мясо у него были кости – а в целом он выглядел хищным и исполненным высокомерия, его мутные глаза были налиты кровью. Сейчас от него разило выпивкой и дымом лхо. Его руки были покрыты пятнами от въевшейся краски. Но, несмотря на это, он вел себя так, словно вооружен непреодолимым и несравненным обаянием. Он искренне воображал себя существом, перед сексуальной привлекательностью которого никто не в силах устоять.
Окружавшие его натурщицы и натурщики, колористы, подмастерья, ученики живописцев, юнцы обоего пола и – я уверена – сводни и проститутки с окрестных улиц старались поддерживать в нем это убеждение. Они выполняли каждый его приказ, смеялись каждой его шутке. Они делали это из страха утратить его благосклонность, или из страха свалиться на самое дно, как они говорили в присущей им манере, если он отвернется от них. Они старались сделать его счастливым – так что, он был счастлив в их обществе.
Мы вошли в его студию. Это место всегда представляло собой настоящую свалку из неоконченных работ, мольбертов, подставок и пьедесталов – и немыслимого количества всякого хлама. Шадрейк никогда не был образцом аккуратности; похоже, он чувствовал себя вполне комфортно в обстановке хаоса и беспорядка, но сейчас дело обстояло еще хуже. Везде царил настоящий бардак. Вещи занимали каждую плоскую поверхность и загромождали пол: грязная одежда, книги, инструменты для рисования, чашки, подставки, тарелки, мусор, бутылки и даже пара ночных горшков, которые явно ждали, чтобы их вынесли. Полупротухшие объедки на тарелках. Одежда и прочие бытовые предметы кучами громоздились на стульях.
Но и это было не самым ужасным. Работы Шадрейка изменились с тех пор, как я видела их в последний раз. Изображения на его картинах вызывали, мягко говоря, беспокойство. И дело было не только в том, что его техника стала гораздо проще (теперь рисунки выглядели бессвязно-яркими, почти детскими) – содержание картин напоминало жуткий и отвратительный ночной кошмар. На них совокуплялись и корчились ужасные, демонические твари. Они ужасали сценами насилия и изображениям расчлененных тел. Гротескно-искаженная анатомия резала глаз. А некоторые символы и декоративные детали на этих картинах сами по себе вызывали неясную тревогу.
Я чувствовала себя крайне неловко. Мое задание здесь заключалось в том, чтобы изучить творения Шадрейка, чтобы найти возможные признаки порчи, и я сообщила, что не вижу никаких явных ее признаков. Некоторые знаки и детали орнамента - благодаря им на эти работы и обратили внимание – на основе моих данных были признаны невинными и случайными, так что, опасения Секретаря и ментора Мерлиса не подтвердились.
Но это было неправдой. Теперь я видела, что передо мной работы человека, явно склонного к ереси – осознанно или случайно. Я ощутила всепоглощающее чувство вины за то, что недостаточно хорошо выполнила задание. Я не довела дело до конца, не была достаточно внимательна, и, после моего ухода проблема только усугубилась.
Он спросил, что я думаю об этих картинах. Сказать по правде, мне тошно было на них смотреть. Я ответила что-то неопределенное. И заставила себя всмотреться внимательнее.
Пожалуй, я была неправа. Картины свидетельствовали об умственном расстройстве, но Шадрейк, судя по всему, стал более распущенным, чем был раньше – и потребление опиатов повлияло на то, как он видел мир вокруг. Эти грязные и заставляющие испытывать дискомфорт работы – как и состояние всей остальной студии – возможно, были всего лишь делом галлюцинирующего наркомана. Констан Шадрейк постепенно терял себя, растворяясь в горячечном дыму лхо и обскуры.
Кто-то скинул шмотки со стула, уселся и начал наигрывать на теорбе. Кто-то еще ударил в тамбурин. Вино и амасек разлили по стаканам, которые разобрали присутствующие. Шадрейк громко разъяснял всем новую философию своей работы над картинами, куря папиросу-лхо и энергично смешивая краски на палитре кистью, обмакнутой в олифу. Он говорил, не выпуская папиросу, зажатую в зубах.